Частный репетитор по английскому языку
Воздух раньше в Лондоне был плохим, загрязнённым (во что с трудом верится сегодня, когда всё производство, верфи и т.п. вынесены подальше, на Кудыкину гору), и мрамор арки быстро утратил свою изначальную белизну. Тогдашние журналы писали, что она «обесцвечена дымом и сыростью и напоминает свои видом огромный кусок сахара в витрине кондитерской».
Гиды и популярные справочники расскажут вам историю о том, что арку переставили потому, что она оказалась слишком узкой для королевских экипажей. Не верьте. Или напомните им, что во время коронации в 1953 году золотая карета Елизаветы совершенно спокойно проехала под ней. Арку убрали в процессе сооружения нового восточного крыла Букингемского дворца в 1850 году. Вплоть до 1968 года в трёх маленьких комнатушках внутри неё размещалось отделение полиции. Кстати, очень может быть, что в будущем урбанисты возьмут верх, и арку переставят ещё ближе к Гайд-парку, чтобы не мешалась на оживлённом перекрёстке.
Справа от арки стоит так называемое Тайбёрново дерево. Точное, лежит. Точнее, его нет вовсе, а на его месте круглый вдавленный в землю камень с соответствующей надписью. Раньше здесь была деревенька Тайбёрн, которая в процессе истории стала местом казней (где только народ ни казнили!). Казни продолжались с начала XIV века вплоть до 1783 года. Примечательно, что 30 января 1661 года тут повторно «казнили» тело Оливера Кромвеля, эксгумированное из Вестминстерского аббатства.
Всё это я вспоминал под весёленький мотивчик «Ангелы маршируют» Луи Армстронга, который вполне музыкально наигрывал на электрогитаре пожилой негритёнок в шапке-ушанке. Музыкант улыбался и корчил рожи, делая вид, будто не замечает, что его снимают на большую профессиональную камеру двое телевизионщиков. Когда они стали брать у него интервью, мы тронулись дальше, нырнули в подземный переход и вынырнули уже на Оксфорд-стрит.
Как я уже упоминал, Оксфорд-стрит внушает уважение своей протяжённостью. Её длинна – полторы мили, то есть порядка двух с половиной километров. Если же учесть, что все первые этажи и не только занимают свыше 300 магазинов, причём довольно серьезных, не палаток, то прогулка по ней, тем более с девушкой, может занять не один день. К счастью, моя Алина оказалась здесь после Японии, Германии, Италии и прочих стран «не для слабонервных», а потому смотрела на витрины и предлагавшееся в них шмотьё более чем равнодушно. Нет, никто не спорит, вьетнамцы и камбоджийцы за десяток-другой лет получения заказов на изготовление «модной» одежды и обуви научились это делать неплохо, но только меня этот ширпотреб почему-то раздражает. И не только своими далеко не вьетнамскими ценами, но и грустным качеством. Лет двадцать назад итальянцы в Италии, особенно пожилые, выглядели импозантно и дорого. Два года назад я таких не увидел вовсе. Все стали носить какие-то чёрные дутые куртки. Даже в Милане.
Кстати, из Милана мы с Алиной, отчаявшись найти что-либо приличное хотя бы для детей, решили совершить своеобразный шоп-тур в соседнюю Швейцарию, куда прямо от замка Сфорца в определённые дни и часы отходит автобус с туристами, желающими купить то, чего они не смогли найти в «столице моды» и к тому же не по таким заоблачным ценам. Вас провозят замечательным маршрутом по живописным областям северной Италии, мимо озера Комо, пересекают границу и выпускают на несколько часов среди многоэтажных магазинов-городов. К слову сказать, за четыре часа мы успели в довольно быстром темпе обойти только один. Так вот, именно там на Алину снизошло прозрение. Поначалу у неё разбежались глаза от обилия выбора и названий производителей, но её вечно скептически настроенный муж предложил пари: если хоть на одной из понравившихся ей вещей не будет написано «сделано в Китае» или «во Вьетнаме», он… проиграет. В итоге я, действительно, проиграл, потому что на самых дорогих и не таких уж ужасных курточках было написано «сделано в Турции».
Когда на вас нет шор предубеждений, воспитанных рекламой, вы не пропадёте даже на Оксфорд-стрит. На моё предложение не отказывать себе ни в чём и ради удовольствия заглянуть в какой-нибудь магазинчик, если, разумеется, захочется, Алина ответила мне взглядом, полным неподдельного удивления.
Когда-то Оксфорд-стрит называлась Тринобантина и связывала Хэмпшир с Колчестером. Я имею в виду времена римлян, построивших здесь, на Темзе, первое поселение и давших ему имя Лондиниум. С XII века и вплоть до 1729 года они называлась Тайбёрн-роуд (не столько в честь одноименных виселиц возле Мраморной арки, сколько в честь протекавшей здесь речушки), Аксбридж-роуд, Вустер-роуд и Оксфорд-роуд. В конце XVIII века все здешние поля прикупил эрл Оксфордский, превратив бывшую дорогу из тюрьмы Ньюгейт к Тайбёрнову дереву в место для гуляний и маскарадов. Позже здесь стали в большом количестве открываться магазины.
На Оксфорд-стрит с грустью понимаешь, что нынешний Лондон уже не тот, что был при Оскаре Уайльде или сэре Конан Дойле. Водоразделом стала вторая мировая с её бомбёжками. Гитлер терпеть не мог Черчилля (хотя зачем-то позволил ему не проиграть, когда такая возможность у него была), а пострадал город. За небольшим исключением по-настоящему старые здания здесь (в Лондоне вообще, не на Оксфорд-стрит) – это первые этажи. Остальное надстраивалось позже.
Как вы уже могли понять, Мекка для шопоголиков не была главным пунктом нашего маршрута. Где-то здесь, неподалёку, на задворках, точнее, на площади, названной по имени города моей любимой футбольной команды (о как завернул!), скрывалось нечто гораздо более интересное – коллекция Уоллеса. Засмотревшись на низкорослую публику и обманчивое разнообразие магазинов, мы прошли нужный поворот налево, но решили не возвращаться, а прогуляться дворами.
В Лондоне, как и в любом туристическом городе, вас ждут приятные контрасты. Стоит вам отметиться там, где «не побывать нельзя», и зайти за угол, как вы оказываетесь в другом мире, где вас никто не ждёт, а потому ничто не мешает вашему восприятию. Находясь, скажем, в Венеции (только, заклинаю вас, не летом!), нельзя не увидеть площадь Сан-Марко, это очевидно. Но если вы не пройдёте по Славянской набережной дальше, куда не доходят ленивые туристы, и не свернёте через три моста на улицу Гарибальди, где в многочисленных ресторанчиках сидит сугубо местная публика, понимающая толк в венецианской кухне и потому никогда не ужинающая в дорогих «одноразовых» ресторанах для приезжих вокруг моста Реальто, боюсь, вы никогда не почувствуете настоящую Венецию.
До этой поездки я, к стыду своему, про собрание Уоллеса не знал, хотя кичился тем, что побывал (и не один раз) во всех основных галереях России, Италии, Франции, Англии, Испании, Германии, Португалии и даже Японии. Правда, я не застал открытой галерею в Мюнхене, а также не бывал в США и потому не знаком с экспозицией нью-йоркского музея Метрополитен, но в остальном, как мне казалось, в моём послужном списке нет крупных белых пятен. Оказалось, что есть. Молодец, Алина!
Пока мы шли, теперь уже после очередного поворота сверяясь с картой и читая на каждом перекрёстке надписи “Look right”под ногами, сделанные белой краской специально для глупых пилигримов с континента, привыкших, что сперва нужно смотреть налево, а потом направо, потому что в Англии, как вы знаете, наоборот, так вот, проделывая эти нехитрые упредительные телодвижения, я размышлял о том, как же хорошо, что где-то на свете ещё сохранились частные коллекции, которые можно увидеть и почувствовать.
Вы когда-нибудь бывали в Третьяковской галерее? Смею надеяться, что если вы заинтересовались этой книгой, то склонны к любознательности, а потому, да, бывали. Но я очень не уверен, что вы застали её в том виде, в каком она была до «реставрации», когда оригинальное здание надстроили, а экспозицию расширили, растянули и перевесили. Потому что мне посчастливилось побывать там с отцом задолго до её раскурочивания, начавшегося в 1986 году и продолжавшегося без малого десять лет. Не знаю, сколько раз за это время Павел Михайлович перевернулся в гробу. Когда галерея открылась снова, остались лишь картины – духа не было. И уже не будет. А ведь для подобных коллекций очень важно не только то, что именно вставлено в раму, но и где это произведение висит, рядом с чем и т.п. Для правильного восприятия важна «рука хозяина», если она была. Особенно, когда раньше среди всего этого торжества искусства жили живые люди, когда нынешняя галерея в прямом смысле слова была их домом.
Второй раз я ощутил чарующую домашнюю атмосферу, когда, тоже с отцом, шёл по уютным коридорчикам дворца Питти во Флоренции и остановился в маленькой гостиной, со стен которой на нас смотрели сразу пять работ Рафаэля (на самом деле их там восемь, но выделялись пять). А вокруг были стулья, диванчики и всякая домашняя утварь, нужная для повседневности. Рафаэль присутствовал здесь не для вздохов умиления, а просто – для красоты. И это лишь усиливало впечатление.
От Хартфорд-хауса я был вправе ожидать чего-то подобного. Именно в нём на протяжении всей своей 70-летней жизни Ричард Сеймур-Конуэй, он же 4-й маркиз Хертфордский собирал со всего мира произведения искусства, которые вместе с домом завещал своему внебрачному сыну – сэру Ричарду Уоллесу. Вдова последнего, собственно, и завещала всю коллекцию английской нации. Женщиной она была, судя по всему, умной, а потому в завещании выдвинула одно очень простое условие: ни один из предметов собрания ни при каких обстоятельствах не должен покидать стен Хартфорд-хауса, даже на время.
Весьма примечательно, что первозданности Палатинской галереи Питти мы тоже обязаны женщине – герцогине Анне Марии Луизе, завещавшей в 1743 году всех своих рафаэлей, тицианов, рубенсов, тинторетто, липпи, ботичелли и веронезе с ван дейками городу Флоренции.
В коллекции Уоллеса также присутствуют два полотна Тициана, четыре - Рембрандта, три – Рубенса, четыре – Ван Дейка, двадцать два – Каналетто, есть там и Франс Хальс, и Мурильо, и Веласкес, и англичане вроде Гейнсборо и Рейнолдса, и французские художники. Ценители искусства вообще, а не только живописи, найдут там красивую мебель, фарфор, скульптуры, миниатюры, европейское и восточное оружие с доспехами и произведения из золота.
Когда мы, наконец, нашли зелёненький скверик, называющийся Манчестерской площадью и вошли в белокаменный свадебный торт подъезда (это сравнение вырвалось у меня самопроизвольно, но я решил его оставить, поскольку трёхэтажное здание и в самом деле похоже на торт, аппетитно присыпанный кофейной пудрой, и в таком случае выдающееся во дворик крыльцо с колоннами – начинка конфет «Птичье молоко»), нас ждали две новости: хорошая и не очень. Вход был, как и всюду в государственных галереях Англии, бесплатным, однако мне почему-то запретили пользоваться видеокамерой. Фотоаппарат под рестрикцию, к счастью, не попадал, если я обещал не пользоваться вспышкой. А зачем, спрашивается, мне вспышка, если у меня одна из последних моделей «Соньки»? Даже её предшественницы позволяли мне украдкой снимать разных спящих в Шанхае Будд, которых снимать запрещается строго – снимать в полутьме, с рук, но при этом результат без всякой вспышки получался чётким и ярким.
Описывать странствия по музеям и галереям – дело неблагодарное. Если уж репродукции трудно назвать даже бледной тенью оригиналов, то чего стоит образ, облечённый в слова. Это надо видеть. А видеть, действительно, надо.
Могу разве что поделиться своим опытом восприятия картинных галерей. Заглядывая в новый зал, я обычно выхожу на середину и осматриваюсь. Как правило, одна-две работы сразу привлекают внимание. К ним я подхожу в первую очередь. Остальное осматривается в процессе неспешного хождения вдоль стен. Очередь следующей залы наступает только после полного круга по предыдущей. До сих пор у меня это не получалось в двух местах: у «голландцев» в Эрмитаже, потому что там очень хочется рассмотреть каждую мордашку каждой крохотной коровки на поле и каждый конёк маленького бегунка по заледеневшему каналу, и в вилле Боргезе, потому что в ней такая концентрация вечного, что подбираешь челюсть только когда, когда выходишь на бодрящий римский воздух.
Вообще же восприятие искусства – вещь сугубо индивидуальная и каждый волен иметь свои особые предпочтения в силу собственного вкуса. Или его отсутствия.
Мне, например, нравятся музеи, где целый зал посвящён чему-то одному. Например, статуе Давида во флорентийской Академии, или пролёт лестницы с Никой Самофракийской – в Лувре. У Уоллеса можно найти зал, где, кроме стеклянных шкафов по стенам с доспехами и оружием, в центре стоит бронированный конь с рыцарем – и больше ничего. В Дрезденской галерее (как и в Эрмитаже) такого не встретишь: там выставлено всё и сразу. И это притупляет восприятие.
Кстати о доспехах. Недавно я столкнулся по этому поводу с двумя новыми теориями. По одной все доспехи, что мы видим сегодня в музеях – новодел. Причина тому – их качество. Слишком хорошее. Не в смысле того, что на них почти нет царапин (что, согласитесь, тоже довольно подозрительно), но в смысле физической невозможности изготавливать идеально гладкие нагрудники и замечательно округлые шлемы с помощью молотка и наковальни. Для подобной работы нужен не молоток, а пресс, который появился гораздо позже рыцарей.
По другой версии следует, что концом доспехов стало появление арбалета. Потому что из него стреляли железными болтами не бог весть с какого расстояния, а практически в упор, поскольку натягивать арбалет для нового выстрела – целая канитель, так что логичнее сделать такой выстрел один, но уж наверняка. Метров же с тридцати железный болт прошивает доспех на раз, превращая его в ненужную консервную банку, а незадачливого хозяина – в бездушную оболочку. Как любитель пострелять из обычного корейского (деревянного) лука на своём деревенском участке я, увы, не понаслышке знаю, что даже обычная стрела с со стальным наконечником, срикошетив о мишень в 35 шагах, пролетает ещё шагов десять в сторону и насквозь прошивает железный лист забора. Не забывайте при этом, что таким образом, действительно, можно было легко обрушить культуру в серость средневековья, поскольку под дорогущими рыцарскими доспехами скрывались не абы кто бы, а цвет тогдашней аристократии. Благодаря изобретению арбалета нужда в доспехах отпала, они заняли место в коллекциях, а развитие военного дела пошло своим чередом, без них. Если это так, то век рыцаря в доспехах длился на самом деле не несколько столетий, как нам рассказывают, а от силы лет пятьдесят.
На обоих теориях я вовсе не настаиваю, просто они мне показались занятными и запомнились, а ежели логика последней показалась вам странной, вспомните, почему с некоторых пор города перестали обносить неприступными стенами. Правильно, потому что были изобретены пушки, против которых эти стены всё равно бы не выстояли.
Не помню точно, но думаю, что на беглый осмотр уоллесовских богатств у нас ушло часа полтора. Думаю, было уже около пяти, поскольку я начинал испытывать неторопливо подползавшее чувство голода и спешить: в путеводителях говорится, что музей мадам Тюссо закрывается по выходным в 18:00, а я, честно говоря, хотел ещё застать открытой квартиру Холмса на соседней Бейкер-стрит.
